впервые в истории свершить мягкую посадку на таинственном ночном светиле.

Герман Титов — его дублер и друг — избран президентом Общества советско-вьетнамской дружбы.

Во Вьетнаме война. Американские десантники применили химическое оружие.

Рубрика «Навстречу XI съезду ВЛКСМ». В его преддверии созывались по стране комсомольские съезды в республиках и конференции в областях. Рубрика помещала десятки и десятки вестей — всесоюзных и местных, смоленских, — новые подшефные комсомолу стройки, новые трудовые победы, новые инициативы комсомольцев…

ВФДМ принимает решение о проведении очередного Всемирного фестиваля молодежи и студентов.

Но произошло и такое — негаданное, непоправимое, страшное событие, что лучше эту газету подальше от Гагарина, не давать бы ему ее перечитывать. Всего семь дней минуло, как скончался Сергей Павлович Королев. 18 января его схоронили. В газете прощальная речь Гагарина. И в личном дневнике космонавта след этого события. О нем узнаем благодаря тому, что В. И. Гагарина опубликовала дневник мужа в своей книге «108 минут и вся жизнь»: «Тяжелый, черный день. Всех нас постигла тяжелая утрата: умер Сергей Павлович Королев. Я был в ОКБ, когда пришла эта скорбная весть. Все просто оцепенели. Никто не ожидал его смерти… Страшный удар. Все ошеломлены. Мы с Лешей Леоновым поехали к Нине Ивановне. Она очень сильно переживает… Что будет дальше? Никто пока по-настоящему не представляет… Надо держаться».

Его догадывались поберечь — не бередили свежие раны. Никто в Смоленске о Королеве ничего не расспрашивал. Гость тоже ни слова не проронил — горе свое спрятал глубоко.

Читатели книги, вероятно, представляют роль Генерального конструктора в жизни первого космонавта. Судьбам советской науки было угодно распорядиться так, чтобы воссоединить двух замечательных людей. Но едва ли знал Ю. А. Гагарин о таком вот частном письме 1935 года С. П. Королева тогда, когда гжатскому малышу было ровно годик: «Я лично работаю главным образом над полетом человека, о чем 2 марта с. г. делал доклад на первой Всесоюзной конференции по применению ракетных аппаратов для исследований стратосферы в г. Москве».

…Почти одиннадцать часов вечера показывали часы. Он, спохватившись, напомнил об уговоре собраться. Это касалось ответорганизатора ЦК ВЛКСМ Людмилы Кондрашовой и того, с кого, по воле счастливо для смолян сложившихся обстоятельств, снята обязанность завтрашнего оратора. Чтобы не порождались возможные недоумения — откуда, мол, автору известны и эти, и далее следующие подробности, придется раскрыть, что именно автору этих строк довелось приехать в Смоленск на конференцию по заданию ЦК комсомола, ибо являлся в ту пору членом Центральной ревизионной комиссии ВЛКСМ.

Гагарин нетерпелив, возбужден, по всему видно, что его еще не оставили впечатления от встреч с родным городом.

Кондрашова, напротив, пытается быть серьезной и строгой. Это, понимаю, потому, что на ней прямая — и немалая — ответственность за работу конференции. Да только нет-нет и прорывается живость и непосредственность, и никак не получается называть работника ЦК иначе как просто без отчества.

Жаль, что стенографистки не было или магнитофона. Остались, правда, в блокноте наспех поутру вписанные строки, и если взять на себя участь реставратора, то вхождение Гагарина в предстоящую роль посланца ЦК предстанет примерно так.

Кондрашова: — Юрий Алексеевич, посмотрели бы, что мы тут заготовили.

Гагарин: — Давайте, давайте, эксплуататоры. Говоришь, все готово? Тогда, смекаю, дел нам на полчаса…

Читает.

Сноп комнатного света, вырываясь наружу, пробивает густую заоконную темень ночи и зыбко высвечивает мягко падающие там снежные хлопья. Уютно, покойно, лишь шуршит в руках Гагарина бумага.

Прочитал и, не глядя на нас, встал из-за стола, помолчал немножко, отчего-то улыбнулся: — С этим выступать не буду! Не для меня написано.

До открытия конференции оставалось десять часов.

Кондрашова (с нескрываемым отчаянием): — Что делать, а?!

Езда в незнаемое

Без журналистов никак нельзя. Космонавтам нужно самим осваивать профессию репортеров…

Из бесед Ю. А. Гагарина с журналистами

Не возьмусь утверждать с полной категоричностью, что Юрий Алексеевич Гагарин любил писать.

Предполагаю, что он ничуть не считал себя литератором, если понимать это звание в том смысле, что писательское или журналистское занятие делается коли не главным, то, по крайней мере, постоянным. Пишу так потому, что не раз довелось встречаться с ним как раз по делам, связанным с выступлениями космонавта в печати.

Он удивительно свободно и будто нарочно веленный для этого мудрым предсказанием человечества вошел в жизнь людей добрым другом. Сколько поездок по белу свету, и всегда встречи… Его о многом спрашивали, он и сам о многом спешил рассказывать. Его трудно было представить без окружения журналистов и писателей.

Сколько же повидал и испытал! В лишениях военное детство и исторический час космического первенца… Ремесленное училище и Военно-воздушная инженерная академия… Курсант досаафовского аэроклуба и полковник авиации… Работа в цехе с искрящейся расплавленной сталью и та самая — в последний для него миг! — вспышка огня трагическим мартовским утром спустя 34 года и 17 дней после рождения…

Икары входят в легенды, в память поколений не только оттого, что их подвиги самоотверженны, неожиданны или, скажем, диковинны для своего времени. Слаб и, может статься, ничтожен человек, если не пытается овладеть смыслом жизни и сам не хочет строить ее. Гагарин оставил — ненавязчиво — все-таки в самом деле наиглавную для человека заповедь, как жить и даже погибнуть, чтобы и самому не казнить свою совесть, и перед другими жизнь представала бы прожитой не по касательной к жизни.

Очень хорошо случилось, что космонавт понимал необходимость дружить с бумагой и пером. Потому, полагаю, редко отказывался от хлопотных для своей напряженной жизни просьб написать что-то или хотя бы дать интервью.

Но так как же все-таки, нес в себе призвание писать или нет?

Догадываюсь, что тяготился необходимостью садиться за письменный стол, если выпадало выполнять поручения газет или журналов. Когда просьбы шли по части сугубо космических дел, чаще всего отсылал просить разрешения начальства. Нашел такой предлог, чтобы отказываться — знал, что не каждому легко попасть к командованию. Занятостью еще отговаривался. Случалось, не подыскивал никаких отговорок, прямо говорил, что отказ, и был при этом непреклонным. Такое упрямство приходило к нему, когда, как понимаю, осознавал, что предложенная тема не для него, что кто-то другой напишет лучше или с наибольшим знанием дела.

Однажды, помню, буркнул, морщась от надоедливых уговоров:

— Не буду. Не приставай. Ищи специалиста. Не делай из меня генерала… свадебного.

И наверное, чтобы смягчить резкость, отшутился:

— Я пока еще полковник.

Любил шутку, если пребывал в добром настроении.

— Страшно в небе, на самолете, если… вдруг? — спросил у